Зуев В - О, Душа Моя
В. Зуев
О, ДУША МОЯ...
"И реку: о, душа моя, почему нежишься, почему не
молишься Господу своему? Почему добра жаждешь, сама добро не творя?
Мартирьевская паперть, Софиевский собор, Новгород. 12 век. графитти.
В последних числах сентября Соловьев приехал в Крым и, вопреки прежним
привычкам, тут же, на автовокзале, сговорился о комнате с отдельным
входом, подобием душа и чахлым садиком под окном - не прицениваясь,
первое, что подвернулось под руку, только бы подальше от моря, набережной,
ото всего, связанного так или иначе с соблазнами холостяцкого отдыха на
юге, в разгар бархатного сезона. Кое-как разместившись, растолкав чемоданы
по углам, он промаялся остаток ночи и день за этим на ветхозаветном
диване, приноравливаясь к отсутствию части пружин и сквозь приступами
подступавшее забытье с невольным ужасом вслушиваясь: жив ли еще, и если
жив, то где он и что с ним, собственно, происходит? Ближе к вечеру,
выстрелив в потолок, оглохнув было и судорожно икая, он заторопился к морю.
Как ни странно, все здесь текло своим чередом, продолжалось и длилось,
как если бы заведено было в определенном порядке раз и навсегда. Близился
закат, и, как в старые добрые времена, вода, мол и отваливающий, в
раскачку, прогулочный катер пятнились все такой же, червонного золота,
полыхающей позолотой; праздные люди там, на палубе, на молу и ближе, на
набережной, зачем-то продолжали жить на свете, рядом с ним, - обманывали,
играли в любовь и ненависть, пили сладкое теплое вино, не замечая
быстротекущих дней; молодые, но уже как бы привянувшие, может быть, просто
утомленные изобилием юга женщины с оливковыми голыми спинами блуждали
вдоль изогнутого ряда не зажженных фонарей и спускались по ступеням к
воде... Все шло своим чередом, продолжалось и длилось, и все это как бы не
имело к нему никакого отношения и не было связано теперь с ним.
Выйдя к пляжу - сперва по набережной, вдоль причала, за тем минуя
странно изогнутый мостик над мутным ручьем и здание морского вокзала, - он
спрыгнул на гальку и пошел вдоль воды, цепляя носками кроссовок крупные
голыши и походя думая, что вода вовсе не пахнет, как должно бы пахнуть и
как пахло когда-то море. Впрочем, ветер порывами приносил прежний запах
водорослей и устриц, но тут же, за каждым порывом, запахи перемешивались,
и снова едко несло мочой, объедками и еще Бог весть чем. Впереди, в
какой-нибудь сотне метров, а может быть, и ближе, кряжистый мужик в
шортах, с седыми космами под парусиновой кепкой, - вероятно, сторож или
смотритель пляжного хозяйства, - сволакивал к хранилищу дощатые настилы,
разбросанные здесь и там. Ненадолго переменив направление, по какой-то
замысловатой дуге, ветер задул в уши обрывки брани сквозь зубы,
адресованной в равной степени себе, Соловьеву и жизни в целом.
- Что ж ты, дядя... - заторопился вдруг Соловьев, залезая в карман. -
Что ж ты... твою мать...
Подкладка, завернувшись, не выпускала из кармана руку, и он рвал,
дергал, трещала ткань, и бормотал, "что ж ты... что ж ты...", слепо глядя,
как раскисшая газета со вчерашним числом и несколько напомаженных у
фильтра окурков, какой-то сор тычутся в берег, окунаясь в грязно-серую
полоску пены. Наконец, вырвал - вороная сталь знакомо отяжелила ладонь, -
но, вырывая, высвобождая, уже знал, что не станет падать лицом в эту
прокисшую стынь. Торопясь, размахнулся и зашвырнул, жмурясь на закат и
сбив дыхание, точно с разбега натолкнулся на стену. Встревоженная быстрым
всплеском чайка, сорвавшись с сосе
